Блеск и нищета рукописного текста.
И опять вопрос из тех, от которого не отмахнешься. Важный вопрос. Может быть не единственный, но тоже очень важный. Из числа любимых вопросов моего маркетолога).
И опять, ага, опять сижу на полу и думаю. Вопрос такой: «Чем ты отличаешься от коллег? Чем ты другой?»
Что ты выбрал когда-то, чтобы кроме имени и фамилии тебя безошибочно отличали по росту, по цвету глаз, по почерку. Что является моим почерком в работе? Что делает мой танец неповторимым, и при этом соблазнительным? Ведь когда я учился, я очень старался быть похожим.
Я учился быть похожим на Эриксона, на Перлза, на Франкла, на Ялома, на Сатир, на Роджерса, на Кратохвила. Я очень гордился, когда получалось делать как они и, очень огорчался, когда не понимал, что они делают и как у них это получается.
В любой момент моей работы можно было спросить: «А что ты сейчас делаешь?» и я мог ответить: «Я делаю технику, которая у Эриксона описана в статье такой-то или у Перлза в такой-то в книге».
Я как будто сначала учил буквы, потом учился складывать их в слоги, потом начал писать. Я больше не связывал букву «А» с «арбузом» или «аистом». Я начинаю писать бегло, скорописью и тот каллиграфический почерк, которым меня учили писать когда то, когда каждая буква была отдельной от других, постепенно испортился. Так испортился, что не всегда можно было распознать, какие буквы входили в то или иное слово, разве только в контексте. Но с какого-то момента, перестаешь гордится разборчивостью почерка и красотой букв и приходит гордость от того, что ты пишешь, от смысла написанного. Из почерка уходят завитушки, он становится экономичным и стремительным. Что ж, в этом тоже есть своя элегантность. Но как это связано с тем, в чём особенность того, что я делаю?
Есть особый «прикол»: я хочу быть повторяемым, я верю в то, что тут есть, что повторить. Мне хочется стать очередной буквой, которая под карандашом моего ученика, не сразу, но со временем, тоже растворится в его индивидуальном почерке. Так, что же я за буква? Может быть не буква, а знак препинания, а может быть смайлик? Вот это я пытаюсь понять сегодня.
Начать с того, что, сколь бы ни были извилистыми мои профессиональные дороги, любил я всю жизнь групповой метод. Может быть надо посмотреть туда? Как устроены мои Марафоны? Что в них есть совершенно особенного, того, что ни делает никто из тех, кого я знаю? Какие вещи за 30 лет я нашел, проверил и оставил навсегда в своей работе? Одна из них, к примеру, это полный отказ от норм и правил, с которыми я к группе прихожу. Ни у кого из коллег я этого не встречал. Более того, коллеги часто спорят со мной в этом месте, говоря о некоторой некорректности такого подхода, о том, что такой поход не строит безопасную, защищенную реальность для изменений клиента.
Отсюда, естественным образом, вытекает еще одно измерение особенности подхода, ну о какой, спрашивается безопасности мы говорим, если мы говорим о реальности. А реальность не может, не должна, быть безопасной, если мы выбираем реальность. Я выбираю не лабораторный эксперимент, если уж клиент идет в поход за новым опытом в своей реальности, то пусть этот эксперимент будет полевым.
Еще одна грань, избранная мною в работе с группой - если эта реальность не безопасна, а даже напротив, если в этой реальности можно быть самим собой, каким бы ты ни был, значит и мне можно быть собой полностью: ошибающимся, незнающим, ленивым, глупым, внеморальным, смешным, имеющим жену и детей, неуспешным в первом браке и счастливым во втором, короче, быть не каллиграфически точным, в костюме с галстуком и не усреднено простым, в джинсах и свитере, а собой, сегодня. Такое описание свободы для клиента и для терапевта, позволяет мне вести группу сегодня костюме, завтра в белом халате, а послезавтра, если жарко, даже снятая футболка не поменяет ритма происходящего, потому что при таком акцентировании, буквы, почерк, знаки препинания, даже язык, обретают подчиненное значение. Группа все больше и больше фиксируется на сути, на сущности происходящего. Ведущий становится членом группы! Истинным членом группы.
Следующая точка - это некое моё право на счастье. Мой приоритет, примат на счастье! Мой смысл и миссия в счастье, а не в том, что бы быть хорошим, профессиональным или законопослушным. Нет. Мало. Я хотел всегда быть счастливым во всем, что я делал! Быть сапожником в сапогах! Что бы я не делал, чему бы не посвящал себя в этот момент - быть цельным в верности этому моему состоянию мира в мире моих ценностей. Это моя педагогика, психология и личная жизнь в одном флаконе. Если приходить и уходить с работы в этом состоянии - это что то меняет и в деле рук твоих !
Так вот, если все так - с этого момента в группе рождается особое волшебство. Рождается не та искренность, которая позволяет говорить друг другу очень честные комплименты, пусть самые интимные, правдивые и сокровенные, а та искренность, которая позволяет рядом с позитивным содержанием говорить такие же честные, такие же интимные, но очень болезненные и острые вещи, взрывающие сердце и мозг. Вещи, имеющие такую степень заряженности, что за последние 20-30 лет вам не говорили ни разу, видели, но не говорили. Уровень их заряженности таков, что говорить об этом не просто не принято, недопустимо, ни в хорошем, ни плохом обществе, это – табу. На группе же это становится основной тематикой работы.
Я снова и снова задаю на моем марафоне вопрос, который звучит так: «Каждый подумайте о том, о чем вы никогда, ни при каких обстоятельствах, не скажите здесь, не скажите вообще никому и никогда...
И когда каждый задумавшись кивнет, я говорю то, во что я действительно свято верю, ведь если сегодня не говорить об этом, именно об этом и, только об этом, то на что же кроме этого имеет смысл тратить время? Что остается большего кроме этого?!
Это такое безумно дорогое, такое бесценное время настоящей честности, когда 5 дней, 60 часов, за целую жизнь, вы посвящаете только себе…
Это тот уникальный подарок, который дорогого стоит.
Это то волшебство, которое я сделал своей жизнью!
Это та уникальность, которую я выбрал для себя!
И это то, что я готов делить с вами!
