Когда они дают наконец себе право перестать защищаться от невыносимой, безжалостной беззащитности; когда они допускают эту боль к своему сердцу, и дверь открывается.
Я болен темой любви.
Я говорю о ней, я ищу ее глазами, ушами.
Меня поражает то, как много её среди людей, приходящих ко мне, задающих вопросы в письмах.
Они приходят и рассказывают о ненависти, о бросившей жене, о бесконечной обиде на умерших родителей, на детей редко звонящих, не работающих, не женящихся и т.д.
А я, умудренный банальностью и однообразием обыденной человеческой боли, мещанством страдания, не устаю поражаться тому, как много любви выплескивается наружу к тому времени, когда они готовятся уходить, когда приходит день прощаться, когда они разрешают себе по отношению к единственным и ненависть, и равнодушие, и злость.
Когда они дают наконец себе право перестать защищаться от невыносимой, безжалостной беззащитности; когда они допускают эту боль к своему сердцу, и дверь открывается.
Потому что она открывается для всего!
И для нежности, и для принятия, и для горя, и для радости, и для любви!
Так интересно и трогательно проходить с клиентом по этому кругу, где сначала они говорят о том, что давно забыли о ней, о нем, о них, о предателях, о насильниках, о равнодушных.
Они говорят, что не помнят их имен, что эти отношения не являются проблемными.
Видали?!
Для них не являются проблемными отношения с мамой, папой, с умершей женой, с умершим ребенком.
Потом они начинают вспоминать.
Рыдают, и их рот кривит гримаса боли и обиды.
А потом, когда удается взять себя в руки, они упрекают меня за то, что я тащу их туда, где все и так хорошо...
Только потом, много позже, они начинают говорить и рассказывать...
Там, по дороге, очень много усталости и даже апатии...
Я спрашиваю их тогда: «А тебе можно её (его) ненавидеть или сердиться?».
Они отвечают, удивленные моей тупостью: «Нет, конечно». Разговор продолжается иногда день за днем, а иногда неделя за неделей.
Постепенно вынашивается «Да» и даже «Да, конечно».
В их голос со временем возвращается, наконец, естественные боль, ненависть, ярость, разочарование, отчаянье, злость...
И только потом, еще позже, в их вымытых слезами глазах, освобождается место!
И его, это место снизу, откуда-то из живота, из глубины души, начинает наполнять любовь...
Самое удивительное, что нет в этом никакой оригинальности, особенности. Если работа закончена, то это происходит всегда...
А может быть, это происходит только у меня?
А у других, более творческих психологов, бывает по-разному?
Не знаю.
Это очень драматичная минута.
Потому что ладно, когда речь идет о маме, отношения с которой наконец выстроились, о ребенке, которого родила ты, и он вернулся в твое сердце, о человеке, с которым ты прожил 35 лет, называл предателем, а сегодня опять назвал любимым…
Но особую драматичность момента переживаю я тогда, когда заканчивается работа с инцестом, с сексуальным использованием, с любым насилием, наконец.
И там происходит то же самое...
Когда разновсякие гуру вещают о всеобщем прощении и бесконечной любви к ближнему, меня частенько передергивает от желания сблевать.
Место дешевое и пафосное...
Нет ни всеобщей любви, ни всеобщего прощения!
Есть только огромная работа.
Штучная и дорогая.
Ею в итоге всегда все кончается, если пройти свой путь по-честному и до конца...
Эти люди говорят на последней встрече о принятии, смирении и часто о любви. Пожалуй все-таки всегда о любви...
Клянусь вам, это правда.
Но это не всеобщее и не бесконечное. Это очень-очень специальное! Оно вырастает из огромного душевного труда...
И никогда не дается по умолчанию ...
И никогда даром...
